Дом, хлеб, храм: история иеромонахов Гудковых

В самом маленьком из наших районных городков — Аркадаке — есть старинный храм в честь Вознесения Христова; он — один из немногих храмов области, действовавших все послевоенные годы. За алтарной стеной — могила или, вернее, две могилы, неизменно привлекающие внимание прихожан и гостей городка. Рядышком лежат два брата, два иеромонаха, Иоанн и Феофан (Гудковы). Старший из братьев, отец Иоанн, умер в 1998 году, а отец Феофан — в 2005-м.
А вот родовое гнездо Гудковых — деревенский дом с русской печью. Здесь живут теперь две сестры братьев-иеромонахов — Елизавета Прокофьевна и Анна Прокофьевна. Я разуваюсь в сенцах, и мне вместо привычных тапочек выдают валенки. Мы долго беседуем, а на прощанье бабушки вручают мне редчайший в наше время гостинец — каравай домашнего хлеба, горячий, только что из печи.
Хлеб неимоверно вкусен, но это не главное, что можно о нем сказать. Главное — что он как-то незаметно разворачивает меня к полузабытому понятию о святости хлеба. Я вдруг ловлю себя на том, что не могу смести крошки со стола и выкинуть их в мусор; не допущу, чтобы остаток каравая залежался, заплесневел и отправился туда же, в мусорное ведро. Реакция на этот каравай у меня совсем не такая, как на любую покупную буханку, хотя бы даже и фирменную и очень вкусную. И почему так?

У Прокофия и Анастасии Гудковых всего родилось пятнадцать детей, выжило одиннадцать. Трижды рождались двойни. Обе моих собеседницы — «двойнишки», так они себя называют. Елизавета Прокофьевна родилась вместе с Николаем, будущим иеромонахом Феофаном, в 1946 году. Они — предпоследние, младше их только еще одна сестра. А старший из выживших — Иван, иеромонах Иоанн, он родился в 1929-м.

Сначала это многодетное семейство обитало в селе Братском Аркадакского района; но там было совсем голодно, и потому решили перебраться в Аркадак. Вместе с избой. Тогда многие так переезжали: раскатывали избу и перевозили на новое место.

Бабушки рассказывают, как экономили подсолнечное масло — боялись уронить в картошку лишнюю каплю; как собирали съедобную траву («Не знаем, как называется, — листья как у морковки, а корень сладкий-сладкий»); как распахивали луговую целину, чтобы посадить какой-то огородик. И как засыпали под мамино чтение Псалтири или Евангелия.
* * *

Первым священником в этом семействе оказался Николай — будущий иеромонах Феофан. Он родился, как уже сказано, в 1946 году «в паре» с сестрой Елизаветой; окончил школу в Аркадаке, служил в армии, пять лет работал электромонтером на мелькомбинате. Почему решил поступать в семинарию? Здесь надо сказать, что Аркадак и его окрестности — до некоей степени особое место. В прошлом номере нашего журнала вы можете прочитать беседу с уроженцем Аркадакской земли — Митрополитом Саранским и Мордовским Варсонофием. Владыка свидетельствует, что его малая родина вопреки всем усилиям советской власти всегда хранила веру. И в селах, и в маленьком тихом райцентре жило немало православных людей, семей. Потихоньку подрастала верующая молодежь. И многие были наслышаны об архимандрите Модесте (Кожевникове), который служил в недальнем Сердобске. К отцу Модесту ехали с вопросами; ехали, чтобы понять по-настоящему, что есть Церковь и богослужение. Ехали за рекомендацией в семинарию, наконец: в ней ведь был тогда конкурс больше, чем в МИМО, а рекомендация архимандрита Модеста имела вес. Вот и Коля Гудков ездил к батюшке Модесту и прислуживал ему в алтаре и там, кстати, познакомился и подружился с будущим митрополитом Мордовии… В общем, ему было с кого брать пример и на кого опереться — одиноким в своем стремлении к вере он себя, скорее всего, не чувствовал.

Какое-то время иерей Николай Гудков служил в Пензенской епархии, а в 1982 году стал настоятелем аркадакского Вознесенского храма. Но в 1984 году покинул Аркадак и до самой своей смертельной болезни служил в городе Кузнецке Пензенской области.

Отец Николай был женат, воспитал шестерых детей, а монашеский постриг был для них с супругой Валентиной, ныне монахиней Еленой, именно тем, к чему они осознанно шли всю жизнь. Племянница братьев Гудковых, регент хора аркадакского Вознесенского храма Наталья Полякова, рассказала мне, какое впечатление на нее произвела увиденная видеозапись монашеского пострига дяди:

— У него было такое лицо… На нем читалось: вот он я, Господи, возьми меня всего.

Ему оставался год земной жизни…

Однако мы забежали вперед: нам нужно остановиться на годах служения отца Николая в родном Аркадаке. Это печальная и непростая страница его судьбы; мне было не так легко разобраться в том, что происходило тогда, в годы, которые потом назовут застойными, в приходе Вознесенского храма.
* * *

Личное дело священника Николая Гудкова распухло от жалоб или доносов — как хотите, так и называйте. Читая жалобу за жалобой, я не избежала сомнения: полно, был ли покойник достойным пастырем, соответствовал ли он должности настоятеля? Ведь и владыка Пимен (Хмелевской), архиепископ Саратовский и Вольский, не скрывал подчас своего раздражения и даже гнева — из-за того, что в аркадакском приходе никак не установится мир.

Но, вникнув поглубже, я увидела в этом колоссальном информационном накате массу странностей, нелепостей, несуразностей… и неслучайностей.

Не все письма подписаны именами и фамилиями. Иногда коллективный (как предполагается) автор обозначает себя так: «истинно верующие православные христиане». Или: «писали верующие сущую правду». Некоторые из этих писем крайне безграмотны: «Поп Гудков пропавид говорит два чеса ево никто не слушает он собирает все от сибя…». Иные безграмотны нарочито — с этим «дипломатическим» приемом (мы, дескать, от сохи…) мне не раз приходилось сталкиваться в журналистской жизни. О нарочитости свидетельствует, в частности, сочетание грубейших ошибок в простых словах с безошибочно написанными сложными словами и словосочетаниями. Например, «сибя» вместо «себя», а рядом без ошибки — «декларация».

Письма от лица приходского старосты, судя по всему действительно необразованного человека, написаны несколькими разными почерками. А в напечатанной на машинке докладной записке на имя правящего архиерея тот же староста сообщает, что с письмами-то он в принципе согласен, но сам от своего имени писать никого никогда не просил.

Напротив того, послания, подписанные разными именами, написаны одним и тем же почерком. При этом из письма в письмо, то есть от одного подразумеваемого автора к другому, кочуют одни и те же характерные ошибки, например «просвищенай» вместо «преосвященный». По ходу разбирательств некоторые аркадакские прихожане заявили о поддельности их автографов под «коллективными» жалобами.

Епархиальная комиссия, направленная премного огорченным архиепископом Пименом в злополучный Аркадак, по возвращении доложила, что из сорока одного прихожанина Вознесенской церкви только четверо высказались против настоятеля, остальные относятся к отцу Николаю очень хорошо, тепло. А кое-кто даже коленопреклоненно просил оставить этого батюшку на приходе.

Действительно, группа, боровшаяся с иереем Николаем Гудковым, была немногочисленна. Но активна и плодовита чрезвычайно. И пользовалась поддержкой местной соввласти — периодически забегала в райисполком.
* * *

Что же стало яблоком раздора?

Поводом послужило то, что отец Николай повел себя в храме как первое лицо. Стал принимать решения без оглядки на церковную «двадцатку»[1]. «Двадцатка» сопротивлялась, не осознавая курьезности своего сопротивления: человек, не способный написать слово «церковь» без двух ошибок, решал вопрос о стенной росписи в храме и бесцеремонно выгонял из него приглашенного настоятелем художника. Человек, писавший «пропавид» вместо «проповедь», судил о содержании последней…

Повод, однако, не то же, что причина. Советская власть боялась именно тех священников, к которым тянулись люди, тем паче — люди молодые. Она боялась священников интересных, ярких, искренних, убежденных. Именно таких беспощадно гоняли по приходам, не давая задерживаться на одном месте — дабы не обрастали паствой. Именно таких ставили в вину правящим архиереям — чтоб архипастырь, не находя иного выхода, сам попросил «больно шустрого» пастыря поискать себе место в соседней епархии. Именно таким шили бытовой криминал; именно о них сочинялись газетные фельетоны. Наконец, именно с этими священниками стравливали малограмотные и легко управляемые «двадцатки».

Теперь мы, по крайней мере, видим, в какой обстановке нес свое служение иерей Николай Гудков. А каким он был? Многое свидетельствует о том, что и к нему, и к его брату, о котором речь ниже, люди тянулись, и молодые люди в том числе. Нет сомнений, что отец Николай уже в этот аркадакский период своего служения (по сути, это было лишь начало пути) воспринимался как священник неординарный и яркий. Но и это еще не вся причина воздвигнутого на него гонения.

В Саратове я познакомилась с его младшей сестрой, самой младшей из одиннадцати Гудковых, близкой Николаю по возрасту, — Алевтиной Прокофьевной. Со слов брата, с которым они были очень дружны, Алевтине Прокофьевне известно, что госбезопасность проявляла к отцу Николаю (как и ко многим священникам в те годы) очень большой интерес и весьма настойчиво предлагала жить в мире и… сотрудничестве. Но предложение о сотрудничестве аркадакский батюшка отверг. Тогда-то и пошел накат, и в результате отцу Николаю с семейством пришлось покинуть Саратовскую епархию.
* * *

В Пензенской епархии, в городе Кузнецке он прослужил двадцать один год и оставил по себе очень добрую память. Восстановил из руин Вознесенский собор. Руководил епархиальным миссионерским отделом, и неслучайно: миссия в самых разных человеческих сообществах действительно была делом его жизни. Люди удивлялись, глядя, как быстро находит этот батюшка общий язык — и с подростками из профтехучилища, и с заключенными, и со всевозможными чиновниками, и с интеллигенцией. Многие вспоминали о его необычайной живой отзывчивости, о способности отложить разом в сторону все неотложные дела, чтобы помочь человеку — подчас совершенно не вызывающему ни в ком сочувствия.

Алевтина Прокофьевна вспомнила характерный эпизод: она приехала навестить брата в Кузнецк, и ей, стосковавшейся, так хотелось пообщаться с ним без посторонних! А тут вдруг возле калитки — нетрезвая женщина: «Батюшка, я хочу, чтоб ты меня исповедал!» — «Ну, пойдем». Самое интересное, что вышла она от отца Николая трезвой и вообще заметно изменившейся.

Другой характерный эпизод вспоминает дочь священника, Ирина Гудкова: к отцу Николаю домой пришел человек, только что освободившийся из заключения, и батюшка, к ужасу супруги, отдал ему свои новые шерстяные брюки. Ну а как иначе: на дворе зима, а бедняге надеть нечего… Книга «Наш пастырь добрый» (Кузнецк, 2006) содержит немало искренних, сердечных воспоминаний о протоиерее Николае, впоследствии иеромонахе Феофане. Многие говорят, что до встречи с отцом Николаем они были неверующими или маловерующими, во всяком случае — невоцерковленными. Встречу с батюшкой они воспринимают как некий решающий рубеж. Многие вспоминают его короткие изречения (например, «Бойтесь оскорбить Бога своей молитвой») и глубокие проповеди. «Когда мы с ним служили вместе, я видел, что он был ревностным совершителем богослужений. Службы он совершал неторопливо, внятно, четко, всегда следил за пением, чтобы оно было пронизано духовностью. Службы его отличались духовной искренностью и всегда сопровождались назидательными проникновенными проповедями, чему весьма способствовало его природное ораторское дарование» — так вспоминает об иеромонахе Феофане (Николае Гудкове) Митрополит Саранский и Мордовский Варсонофий, который по сей день хранит благодарную память об обоих братьях и каждое лето, навещая малую родину, служит литию на их могиле.

Четверо из пяти сыновей отца Николая — иеромонаха Феофана — избрали служение Церкви. Чем больше узнаешь об их отце, тем яснее видишь, насколько это неслучайно.

Болезнь отца Николая — впоследствии иеромонаха Феофана — была долгой и мучительной. Он боролся, надеялся справиться с нею. Дни его страданий навсегда врезались в память упомянутой уже здесь племянницы, регента аркадакского храма Наталье Поляковой:

— Когда отец Феофан приехал к хирургу Ивану Васильевичу Сергееву — он тоже наш, аркадакский, — врач, осмотрев его и увидев, что плоти уже практически нет, сказал: «Дай я тебе пожму руку, земляк, за то, что ты так держишься».

Иеромонах Феофан (Гудков) умер в Кузнецке, а похоронить себя завещал — возле аркадакского Вознесенского храма, в котором молились когда-то его родители. Рядом с братом Иваном, иеромонахом Иоанном, который был старше его на целых пятнадцать лет, ушел с этого света на семь лет раньше, а священником стал на одиннадцать лет позже — в «рассветном» для Русской Церкви 1990 году.
* * *

Именно Митрополит Варсонофий первым рассказал мне об отце Иоанне, самом старшем из одиннадцати Гудковых. Будущий Владыка, тогда еще подросток из многодетной, бедной и верующей крестьянской семьи, познакомился с Иваном Прокофьевичем — отставным военным, преподавателем военного дела в СПТУ и затем в школе — в аркадакском Вознесенском храме. Это не могло не удивлять: учитель в церкви! Но, по словам Владыки Варсонофия, Иван Прокофьевич и в советские годы свою веру — ну, может быть, не афишировал, но и не скрывал. Летом он всегда ездил по святым местам — в Сергиев Посад, в Зосимову пустынь — и брал Толика Судакова, будущего митрополита, с собой. По признанию Владыки Варсонофия, эти поездки сослужили ему неоценимую службу.

К постригу Ивана Прокофьевича, как и его младшего брата, вел нелегкий путь. Как уже сказано, во иереи он был рукоположен в 1990 году, шестидесяти одного года от роду. И затем направлен в Аркадак, на приход, столь дорого обошедшийся уже его младшему брату.

И как воспитатель в профтехучилище, и впоследствии как настоятель, Иван Гудков был строг. Прихожанке могло достаться от него за брюки или за слишком открытую летнюю одежду. Сегодня священники стараются излишней строгости избегать, и это, наверное, правильно — не всякий человек к ней готов. Но что касается отца Иоанна — здесь сказывалось армейское воспитание: не положено — значит не положено. Зато — надо было видеть, как он исповедовал. С высоты своих двух метров — старенькое облачение едва достигало колен — склонялся над человеком, как бы закрывая его собой, и стоявшие в церкви слышали беспокойный батюшкин голос: «Ну? И что? Да?! Мать, ты кайся, кайся в этом! Каешься? Ну, молодец, молодец!». Иногда в порыве радости он брал раскаявшегося, обратившегося к Богу человека обеими руками за голову и целовал.

Как и к отцу Николаю, к отцу Иоанну тянулась молодежь, подростки: не одного только Толю Судакова он брал с собой в паломничество. Вот что рассказал об отце Иоанне выросший в Аркадаке протоиерей Алексий Земцов, ныне настоятель Успенского храма в Вольске:

— Отец Иоанн каждого человека встречал как родного. Даже того, кто случайно в храм вошел. Мы со школьным приятелем тоже вошли в храм случайно — бабушка попросила меня принести домой святой воды. А батюшка сразу нам навстречу: «Входите, входите!». Показал нам все, объяснил, что такое алтарь, престол, жертвенник, иконостас.

(Интересная деталь: по воспоминаниям Натальи Поляковой, Иван Прокофьевич точно так же встречал школьников на пороге своего учебного кабинета, когда был еще военруком: «Входи, входи, посмотри, что у меня здесь!».)

— Он просто жил заботой о других, — продолжает отец Алексий. — Позже, когда мы с ним вместе ездили в Троице-Сергиеву Лавру, я это видел: на улице, на вокзале, в метро к нему всегда мог подойти незнакомый человек (тогда ведь не так много священников ходило по улицам в подрясниках!), и он с этим незнакомцем забывал все. Благословлял, отвечал на вопросы, сам расспрашивал, мог из-за этого опоздать на электричку, но никогда ни от кого не отмахивался. У него вообще не было такого понятия: нет времени. Он очень любил Лавру, у него там было много знакомых, были свои послушания. И конечно, монашеская жизнь влекла его к себе…

Старший брат служил уже в другую эпоху, не в ту, которая досталась младшему; и его дело в Епархиальном архиве, по крайней мере, не назовешь разбухшим от доносов. Но круги от камней, брошенных в свое время в отца Николая, докатывались и до отца Иоанна тоже: психология «двадцатки» не была еще изжита. «Это бывший военный, диктатор, в нем нет никакой степенности и благообразия в поведении…» Подпись под доносом знакомая: человек из группы, боровшейся с отцом Николаем. Мотивация та же: «Он поставил себя во главе всей церкви» (т. е. храма и прихода). Никак не могли эти люди уразуметь, что настоятель и должен стоять во главе!

Однако у отца Иоанна была защита! Вот письма от прихожан: «Как он несет службу, все благодарны ему, как он становится на колени, и вся церковь становится, несмотря на возраст, и старушки, которых потом поднимать приходится, все равно становятся вместе с ним…». Простые строки передают общий душевный порыв, не совсем привычный еще для прихожан. А вот еще одно послание: «Мне было плохо после экстрасенса, я пришла к нему домой, объяснила. Он был болен. Я сказала, что приду потом, когда ему будет лучше. Но он встал и начал надо мной молиться. Мне было стыдно, что я подняла его больного. Но он настоял на своем. И я ему очень благодарна. Ему ставят в укор то, что он много ездит по святым местам, но ведь он никогда не приезжает с пустыми руками. Раньше мы молитвы переписывали у бабушек, а теперь в каждом доме молитвослов…».

Не забудем, в какие годы это происходило. Церковь только-только получила возможность что-то легально издавать, но у нее не было больших средств, а по рукам верующих продолжали ходить листочки с переписанными молитвами и псалмами. В этих рукописях накапливались ошибки, «Живый в помощи» превращалось в «живые помощи», и это еще не худший случай. Появление в маленьком городе достаточного количества обычных молитвословов означало возвращение к норме церковной жизни. Но кому-то, наверное, это не нравилось! Далее в личном деле — письмо от бухгалтера храма Марии Бандуровой: она свидетельствует перед правящим архиереем — архиепископом Пименом, что отец Иоанн денег на свои паломнические поездки из приходской кассы не брал, а, напротив, неоднократно жертвовал на нужды храма свои личные средства.

Будучи почислен за штат, иеромонах Иоанн жил во Владимирской области, но периодически навещал родной Аркадак. Уроженец аркадакской Малиновки Владыка Варсонофий тоже не забывал — как и по сей день не забывает — родные места. Летом 1998 года он в очередной раз служил в малиновском храме во имя святой мученицы Параскевы Пятницы. Ему нужна была помощь, и отец Иоанн, бывший тут же, принялся исповедовать прихожан. И вдруг рухнул — прямо у аналоя. Инсульт. Смерть не была мгновенной, врачи пытались батюшку спасти. Племянница Наталья Полякова рассказывала мне, что и по дороге в больницу, и в палате ее дядя с закрытыми глазами читал наизусть Псалтирь.

Два сына отца Иоанна, Сергей и Алексей, избрали монашеский путь: игумен Митрофан и иеромонах Андрей служат теперь в Москве. Получается, что братья Иван и Николай Гудковы, кроме всего прочего, дали Русской Церкви еще шестерых священнослужителей.
* * *

Братья Гудковы достойны долгой благодарной памяти. Голодавшие в детстве и юности, они сумели накормить земляков хлебом духовным — в годы, когда этот хлеб был вовсе не так доступен, как сейчас. Не потому ли по сей день так явственно свят хлеб, испеченный в их родном доме?

 

[1] «Двадцатки» — прямое порождение печально знаменитого декрета СНК РСФСР от 23 января (5 февраля) 1918 года «Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви». Именно этот акт своими 12 и 13-м пунктами лишал «церковные и религиозные организации» права владеть собственностью и передавал все церковное имущество, движимое и недвижимое, в «непосредственное заведование местных советов рабочих и крестьянских депутатов». Советы и их исполкомы могли затем предоставлять храмовые помещения и предметы, необходимые для богослужения, в пользование «религиозным обществам», то есть группам местных верующих, численность каждой из которых не могла быть менее двадцати человек. В случае «ненадлежащего использования» «двадцатка» должна была сдать все предоставленное обратно. Слов «священник», «священнослужитель» в документе вообще нет. Священник не получал никаких прав, он, по сути, превращался в наемного служителя; «двадцатка» заключала с ним трудовое соглашение и могла его расторгнуть в любой момент.

Таким образом, безбожная власть уничтожала власть духовную. Она знала, что делает: представьте семейство, отец которого вдруг объявлен вовсе и не отцом, а неким легко заменимым наемным служителем семьи… если ее только можно еще называть этим словом. Согласитесь, это отдает некоей антиутопией и даже ювенальной юстицией.

Поместный Собор 1945 года, избравший Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского), издал «Положение об управлении в Русской Церкви», которое хотя бы отчасти возвращало ситуацию к церковной норме, закрепляя на приходе власть священника-настоятеля, — так Церковь воспользовалась временным потеплением советской власти к ней. Но в хрущевскую пору гайки были закручены вновь: священнослужители были лишены всякой административной, финансовой, хозяйственной власти. Хозяйственными и вообще материальными вопросами должны были ведать исполнительные органы «двадцаток», как правило «тройки» — староста, его помощник и казначей, — под непосредственным и нескрываемым контролем местной соввласти. Роль священника была ограничена «сугубо религиозными вопросами». Это приводило к трагикомическим ситуациям: одному сельскому батюшке вменили в вину то, что он самостоятельно, без разрешения «тройки» и «двадцатки» поправил покосившийся крест на куполе храма. Защищаясь, бедный иерей сказал, что покосившийся крест — это вопрос не столько хозяйственный, сколько канонический.

Журнал «Православие и современность» № 28 (44)
Марина Бирюкова

http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/dom-khleb-khram-istoriya-ieromonahov-gudkovyh

Назад к списку